Одной из самых больших опасностей в молитве является подмена духовных чувств душевными. Душевные чувства красочны и ярки. Они подобны шумным вздымающимся валам, которые выше там, где ближе дно. Они вырастают, как холмы на мелководье, между тем как бездна океана обычно спокойна; ее поверхность похожа на огромное поле, едва колеблемое рябью волн. Недаром величайший из океанов называется Тихим. Часто мирскими людьми энтузиазм, восторженность, состояние нервного возбуждения, эксцентричность, поэтическое воодушевление или обостренный интеллектуализм воспринимаются как пробуждение духа в молитве, но на самом деле это только суррогат молитвы.
Три душевные силы порабощают дух человека: первая – его оземленный рассудок, который непрестанно, как паук, плетет из самого себя нити суждений, представлений, домыслов, планов, воспоминаний, предположений, эвристических догадок и абстракций и бегает по этой паутине, стремясь поймать в нее свет истины. Вторая сила, подавляющая дух,– реактивная защитная сила души, которая в нашем падшем состоянии проявляет себя не в борьбе с грехом, а в соперничестве, гневе, ярости, непримиримости. Эта извращенно направленная энергия человеческой души сама стала страстью и обычно устремляется против того, кто мешает человеку осуществить его желание. Третья сила – стремление к наслаждению, постоянная жажда удовольствий. Наслаждение подобно морской воде: оно оставляет после себя чувство горечи, не утоляет жажду, а, наоборот, распаляет ее. (Кто пьет горько-соленую морскую воду, тот еще больше хочет пить и среди моря воды умирает от жажды.) Человек часто смешивает нечто противоположное – душевное наслаждение и духовную радость: наслаждение подделывается под духовное утешение, имитирует его. Наслаждение имеет широкий спектр действия. Это не только грубые чувственные удовольствия, но и наслаждения другого порядка, более тонкие, например: эстетические, творческие, которые люди нередко путают с духовными состояниями. Но все душевные наслаждения принадлежат времени и земле. Все они преходящи. Они создают настроение, но не состояние. Наслаждения могут быть как явно порочными, так и терпимыми. Некоторые из них кажутся отдыхом и наградой для человека, например: наслаждение дружбой, семейными радостями, общение с природой... Но все они – земные, и если становятся целью жизни, то усыпляют дух.
Молитва всегда должна принадлежать духовному плану, потому что молитва – это отрыв ума и сердца от земли и обращенность к вечности. Это часто сопровождается трудами и болью, как если бы человек отрывал липкий пластырь от кровоточащей раны. Поэтому внимательная молитва – самый тяжелый подвиг. В молитве не запрещено просить у Бога земных благ, но в них нужно видеть не самоцель, а всего лишь средство для поддержания сил на земном пути. Душевная молитва, в какое бы разгорячение она ни приводила, какой бы вдохновенной ни казалась, является искажением самой сущности молитвы. Дух пробуждается только через покаяние и борьбу со страстями. Словом покайтесь[199] начали свою проповедь Христос и Его Предтеча. Единственный путь в Царствие Божие лежит через покаяние. Вне его действуют душевные, страстные силы.
Что представляет собой православная икона? Икона – это проявление благодати Божией на земле. Мы не можем внести в эту область какую-либо жесткую систему. Дух дышит, где хочет[200],– сказал Господь. Мы только укажем некоторые признаки православной иконы, малопонятные для большинства наших современников. Лик на древних иконах величествен и строг. Здесь нет места сентиментальности и ласковости – этим проявлениям душевности, суррогата любви. Духовная любовь, отраженная в ликах древних икон, строга и требовательна. Взор святых на них смотрит на нас из вечности. Он как бы охватывает всю вселенную. Вечность и бесконечность отражены в нем. Тут нет и следа примиренности с грехом или снисходительности к нему. Поэтому лики древних икон непонятны, чужды, а иногда прямо страшны для плотского, привязанного к страстям человека. Но в этой ненависти к греху, в этой беспощадной правде – одно желание, всецелое желание – спасение человека. Истинная любовь, духовная любовь, отраженная древними иконописцами, не идет на компромиссы. Это кажется многим из современных людей жестокостью. «Суровые, страшные лики»,– говорят они. Им хочется, чтобы икона их ласкала, им хочется «нежничать» с иконой. Духовная любовь неизмеримо глубже, чем душевная. Она больше сопереживает нам, больше страдает за нас. Она как бы безгласно кричит от боли, но не за наши временные невзгоды, а за нашу оторванность от Бога, источника жизни. Она страшится нашей вечной гибели. Лики древних чудотворных икон строги, потому что они прозорливы. Они видят демонский мир, этот мир страшных врагов, окружающих человека, мир невидимых убийц, видят гнездо греха – жилище сатаны в человеческом сердце. Предание говорит, что Господь и Божия Матерь никогда не улыбались: как может улыбаться мать, видя, что тело ее ребенка обвила змея или что он бредит в тяжелой, мучительной болезни?
В католических иконах нет метафизического трагизма. Там трагизм земных, душевных человеческих переживаний. А чаще всего другое – человеческая чувственность, то, что обращено к земле. Рай и ад или забыты, или оземлены, перенесены на землю. Там икона смотрит по-земному, может быть, добрыми глазами, но видит только земной мир. Перед такой иконой грешник, не пройдя через огонь покаяния, может вполне отдаться душевным переживаниям. Поэтому так часто на Западе поэты воспевали Деву Марию как прекрасную даму, а рыцари называли Ее королевой своего сердца, что для православного звучит как страшное кощунство и надругательство над святыней. Эта душевная чувственность и сентиментальность католических икон воспринимаются подсознанием человека как возможность примирения с Богом без покаяния, без изменения себя. Поэтому в католической мистике так много говорится о восторженной любви и так мало о покаянии, очищении сердца и повседневной жестокой борьбе со страстями. Православное сознание чувствует в этих по-человечески красивых, но в духовном плане не возрожденных, а только нежно-слащавых ликах нечто совершенно чужое. Эти едва ли не улыбающиеся, а иногда действительно улыбающиеся лица на иконах действуют на грешника усыпляюще, в них – капитуляция перед грехом, примирение с ним: грешник любит, когда на его безобразия смотрят сквозь пальцы.
В некоторые католические иконы люди влюблялись. Но в православную икону влюбиться невозможно: здесь гаснут страсти, здесь пробуждается дух. Поэтому страстный и сластолюбивый человек от такой иконы спешит отойти. В древних иконах нет томности, жалостливости и того, что можно было бы назвать убаюкиванием грешника. Кто знает ужас трансцендентного, демонического зла, тот не станет успокаивать грешника. Тот по-другому будет смотреть на земные страдания, которые так мало значат по сравнению с вечностью. Общение с Богом без сердечной чистоты, вернее, без стремления к сердечной чистоте, невозможно. А сердечная чистота невозможна без покаяния и борьбы с грехом. Поэтому невозможно и прощение грешника без его решимости бороться с собой, без пролития им, образно говоря, своей крови.
Древняя чудотворная икона одновременно близка и далека от грешника. Здесь близость духовной любви, любви к человеку как образу Божию и в то же время огромная дистанция, дистанция, отделяющая грешника от святости. Человек чувствует, как близок к нему Бог и как он сам далек от Бога. Одно из свойств святости – ненависть к греху. Святыня не может соединиться со скверным и нечистым. Лучи солнца падают на поверхность болота, но грязь от этого не превращается в свет. Икона – это свет, струящийся издалека. Отсутствие дистанции между святостью и грехом в иконе низводит ее в сферу душевных человеческих чувств и может в извращенном сознании грешника привести к ложной самоуспокоенности и даже стать «гарантом» безнаказанности его греха («греши как хочешь, Господь все равно по милости Своей примет тебя»).
Взор ликов на древних иконах кажется отрешенным от мира. Он устремлен не на молящегося, а как бы поверх него или, точнее, сквозь него (так луч, проходя сквозь стекло, устремляется вдаль), он видит человека на фоне вечности, в пересекающихся сферах земного и духовного миров; он видит в сердце человека то, что не видит, а часто боится увидеть сам человек. Ликов древних икон страшатся демоны, перед ними волнуются и кричат бесноватые, те, кого привыкли называть общим именем душевнобольных. Древняя икона кажется объятой невидимым пламенем, пламенем Божественной благодати.
