Смелость говорить о новом искусстве – мнимая смелость. Вовсе не значит, что здесь мы попытаемся указать на некоторое, абсолютно новое образование, до этого никем и отмеченное. Надеяться на это и начинать с этого было бы наивно для нас. Более того, сама «новизна» является сомнительным знаком качества, притом довольно недавним. Прочность новизны как удостоверения качества тоже вселяем сомнения: тут сплелись воедино сразу несколько утверждений. Прогрессистское заявление, что новое лучше чем то, что имеется. Такой абстрактный капитализм наизнанку, идущий от Нового Завета. Новая весть лучше, новые времена заманчивей, новые знания – великая ценность! Это же касается и целей искусства – применение новых приемов, достижение новых рубежей своей собственной сущности. Когда сама новизна в искусстве (что этого никто никогда раньше не делал) представляется главным достижением. Плюс – медийное приращение – когда всякое следующее упоминание является новостью и поддерживает художественное движение наплаву. Уход, намеченный нами от этих обстоятельств, тоже втягивает в орбиту новизны. Поэтому просто укажем на них как на осознанное паразитирование Новой вести в нашем сознании и пойдем дальше. Пользуясь термином Новое искусство мы действительно хотим зафиксировать уникальное новообразование и указать на его ценность, используя это паразитирование. Другое дело, что мы не особо разделяем сложившуюся практику использовать для достижения новизны как самоценности метода отсечения. Вот были краски – откажемся от красок, была станковая живопись – откажемся от станины, были галереи – выйдем на улицы в перформативном порыве. Для нас важно соединять, а не исключать. Новизна рождается в комбинациях и встречах. Скорее даже во встречах, а не в комбинациях, поскольку комбинируя, мы встаем над схваткой и рассматриваем получившийся орнамент. Встреча не дает быть поверх, над схваткой, в положении наблюдателя, встреча захватывает и размыкает. Стало быть, говоря о новом искусстве мы будем скучны, а не захватывающи и неожиданны. Говоря «новое» (потом найдутся и более точные термины) мы будем говорить о том, что оно не старое точно. Разговор этот распадается на ряд вопросов и допущений, и как правило, останавливается так и не начавшись. О новом в искусстве продолжают говорить не смотря на то, что эта форма вопроса сама уже сделалась глубоким архивом. А новизны все требуют и требуют, словно от бригады реанимации новых разрядов. При этом вряд ли можно утверждать, что современное искусство мертво, хотя отчасти оно вмерзло в очевидность, что тоже безумно глупо. Искусство постоянно развивается, появляются новые художники, происходят события, возникают и именуются направления – просто потому что живут люди, дети родятся, чем-то же им надо заниматься? Да и место в эпоху праздности для искусства найдется всегда. Единственное, что прерывает этот процесс – это приход смерти. Разговор пушек, – заговор против вкуса. Почему же к естественному ходу жизни еще добавляется требование или ценз новизны? Вот пришел новый человек, он здесь впервые, он начинает говорить, говорит то, что еще здесь он ни разу не говорил, а нам уже скучно, все не то. Мы должны настроиться на новизну, чтобы что-то воспринимать, даже авторитета уже не достаточно. Чтобы сериация, массовость, дождь событий не промочил нас до нитки, а лишь освежил, мы должны настроиться на свежесть дождя и увидеть отдельно каждую каплю, остановить дождь и вслушаться в его колотящий звук, вдохнуть его слегка рыбный запах с оттенками гнили. Нужно, чтобы нам помогли словами, без которых мы сами не можем изогнуться в непривычном жесте внутри мира, не можем прочувствовать его ток. Нужны слова: задерживающие, притягивающие, заколдовывающие – слова-ключи и словаоткрывашки – колкие и блестящие. Слова безумца, слова пророка, слова рекламы. Они для остановки мира, пусть и непрямого, но ответа на вопрос: Как нам жить в изменчивом? Континуальность – основа – затягивается и на каком-то витке к ней происходит возвращение, возврат к континуальности мира, который уже теперь выглядит как остановка
