Традиция рассматривать книжную деятельность Тырновской школы патриарха Евфимия, равно как и возникновение стиля «плетение словес» в связи с мистическим учением поздневизантийского исихазма, была заложена еще в XIX в. [31]. Несмотря на то, что в решении вопроса о воздействии исихазма на религиозную и культурную ситуацию православных славянских стран до сих пор нет единодушия, тезис о формировании нового стиля южнои восточнославянской агиографии в зависимости от идей поздневизантийского исихазма XIV в. (паламизма) остается определяющим и в большинстве современных исследований, которые в основном ориентируются на положения, сформулированные Д.С. Лихачевым в докладе на IV съезде славистов. Практически все болгарские исследователи (Д. Иванова-Мирчева, П. Русев, К. Станчев, И. Буюклиев, К. Иванова-Константинова, Г. Данчев, Н. Дончева-Панайотова, Д. Кенанов, Н. Кочев, И. Харалампиев, Е. Данков и др.) разделяют точку зрения Д.С. Лихачева об определяющей роли исихазма в реформе языка Тырновской школы и, в частности, в формировании стиля «плетение словес». В отечественной науке также преобладает мнение о тесной связи учения исихазма с евфимиевскими реформами и появлением стиля «плетение словес» (Д.С. Лихачев, С.С. Аверинцев, Г.М. Прохоров, В.В. Бычков, И.И. Калиганов, Д.Л. Спивак, Л.В. Левшун, Н.Б. Мечковская и др.). Видные зарубежные слависты (Р. Пиккио, Х. Гольдблатт) также исходят из этого положения. Противоположная точка зрения встречается не часто (М. Мулич, Ф. Китч, Ж. Бертнес, М. Эбер, Р. Станков, П.Е. Лукин). В данной статье предлагается краткий обзор исследований последних десятилетий, посвященных проблеме формирования славянского стиля «плетение словес» в связи с учением исихазма. Идеи Д.С. Лихачева оказались определяющими для характеристики высокой славянской книжности конца XIV – начала XV вв. и в современной литературе, посвященной славянскому «плетению словес», выступают в качестве отправной точки для исследователей. Д.С. Лихачев в характеристике древнеславянского стиля «плетение словес» исходил из того, что «учение Григория Паламы имело непосредственное отношение к литературным исканиям своего и последующего времени». Философия слова, разработанная исихастами, основана на признании тождества имени и сущности (неоплатонизм), слово выражает сущность, назвать вещи – значит понять их, следовательно, познать явление значит выразить его словом. Для исихастов характерно обостренное чувство слова, сознание особой таинственной силы слова. Необходимость точного выражения в слове сущности явления, в то же время сопряженная с осознанием невозможности выразить ее словом, приводит к тому, что книжник вынужден быть многословным: всю глубину смысла можно попытаться передать только «плетением словес». Поиски слова в «плетении словес» вызваны недоверием к слову; бесконечные повторы, длинные ряды перечислений, синонимических сочетаний призваны обеспечить адекватную словесную передачу изображаемого. Безмолвие исихастов парадоксальным образом оборачивается многословием. Божественная истина требует выражения словами, далекими от повседневности, отсюда стремление исихастов к изысканности формы [21]. Эти положения остаются актуальными и в современных исследованиях, в которых стиль «плетения словес» предстает как эстетическая реализация исихастского учения. По мнению Н. Дончевой-Панайотовой, нет сомнений, что новое для XIV в. учение исихазма, которое представляет собой опыт обновления христианства, определяет и своеобразную поэтику и стилистику литературно-художественных творений как в Византии, так и в Болгарии, и в остальных восточноправославных странах. Как последователи этого нового учения, тырновские писатели не только проводят в свои произведения религиозные, нравственные и философские взгляды исихазма, но и усваивают и связанные с ним принципы так называемого высокого, витиеватого стиля в литературе. Повышенные требования Евфимия Тырновского и его учеников к словесному выражению мыслей и литературно-художественной форме произведений находятся в связи с их исихастскими взглядами. Исихазм утверждает божественность не только предметов и явлений, но и слов, которыми они называются, отсюда проистекает культ слова и особенно писаного слова. Стремление к выражению божественной сущности вещей у писателей-исихастов проявляется в стремлении к изысканной фразе, образному и эмоциональному письму, щедрому украшению языка и стиля. Слово должно вызывать то же чувство и настроение, каким обладает сам называемый предмет или явление. Поэтому они уделяют первостепенное внимание слову в своих художественных произведениях, проявляя изысканный вкус в употреблении слов, словосочетаний и т.д. [10. С. 20]. Следует подчеркнуть, что в большинстве болгарских исследований творчество тырновских книжников, язык и стиль их сочинений рассматриваются сквозь призму идей исихазма. Евфимиевский этап развития болгарской литературы и культуры органически связан с движением исихазма. Стиль, который вводит патриарх Евфимий, имеет своей основной целью максимальное использование слова как средства для раскрытия божественной сущности явлений в духе исихазма [29. С.10]. Требование писать «по л?пот?» («по л?пот? якоже ключимо есть»), сформулированное патриархом Евфимием, есть отражение новой эстетики, поэтики и стилистики, опирающейся на исихастское понимание слова [11, 25]. Исходным положением при характеристике нового стиля тырновской книжности выступает признание особого культа слова в исихазме, которым обусловлен культ слова в «плетении словес». Созданный Евфимием новый стиль (высокий стиль) свидетельствует о новом отношении к слову, характерному для учения исихастов (слово наиболее полно и наиболее точно выражает познание мира) [9. С. 10]. Стремление к художественному совершенству в книжной практике тырновских реформаторов находится в согласии с культом слова и сердца в исихастском учении; они характерны для всей Евфимиевской школы и ее последователей [15, 16]. Красота и изысканность языка тырновских книжников являются следствием преклонения перед силой и красотой слова, которое присуще исихастам [7, 12]. Усложненность синтаксиса и лексическое богатство сочинений Евфимия Тырновского и книжников его круга также находятся в непосредственной зависимости от их ориентации на учение исихастов [12, 32]. И в отечественной филологии Тырновская реформа, как правило, рассматривается с исихастских позиций (В.В. Бычков, И. Калиганов, Н.Б. Мечковская, А.Е. Супрун, Л.В. Левшун и др.). Соответственно и стиль «плетения словес» интерпретируется как исихастский стиль. По мнению В.В. Бычкова, Евфимий Тырновский в своей реформе опирался на философию слова, возрождающую ветхозаветное восприятие слова, согласно которому слово тождественно сущности вещи, знание слова адекватно знанию вещи. Такое понимание слова и лежит в основе южнославянского и древнерусского «плетения словес» [4. С. 218].). Ту же философию слова находит в сочинениях болгарских книжников И.И. Калиганов: «Назвать вещь словом для исихастов означало придать ей сущность, отгадать которую нельзя без постижения «невещественного» смысла вещественного. Одно-единственное слово не в состоянии передать всю глубину этого смысла – его возможно отразить словесным «извитием», синонимическими повторами однокоренных слов, игрой его различных граней. Молчание и безмолвие неожиданно сосуществуют у исихастов с «очищенным» словом, многоглаголанием и «плетением словес» [13. С. 116]. «Плетение словес» связывает с исихазмом и Д.Л. Спивак, но акцент делается им не на признании особой философии слова в исихазме. Он рассматривает «плетение словес» сквозь призму лингвистики измененных состояний сознания. Исихастские тексты относятся к числу таких, «где состояние сознания становится одним из текстообразующих средств» [26. С. 56]. Характерной особенностью этих текстов является матричное построение, чтение которого сопровождается регуляцией дыхания. Такое построение текста Д.Л. Спивак находит у Епифания Премудрого [27]. В бесконечных повторах древнерусского агиографа он видит не беспорядочное нагромождение синонимов, а сознательную организацию текста, которая позволяет выявить «продолжение практики чтения матриц, принятой в исихазме» [26. С. 66]. Как уже было отмечено, тезис о связи стиля «плетение словес» с учением исихастов разделяется не всеми исследователями. В работах, в которых отрицается непосредственное влияние исихазма на формирование данного стиля, как правило, к «плетению словес» причисляется и сербская агиография ХIII в., а среди источников этого стиля отмечается древнерусская книжность Киевской эпохи (Иларион, Кирилл Туровский) (М. Мулич, Ф. Китч, М. Эбер, Ж. Бертнес). Как было установлено еще в работах 1970-х годов [36, 37], славянское «плетение словес» не зависит от исихазма. С точки зрения М. Мулича, славянское «плетение словес» не связано с исихазмом, который не повлиял на стилистические установки книжников даже самой Византии, не говоря уже о славянских странах. Исходя из того, что исихазм был известен православному монашеству задолго до деятельности Синаита и Паламы, М. Мулич считает возможным говорить о том, что исихастские воззрения (имея в виду исихазм как традиционное восточнохристианское мистикоаскетическое учение) отразились в сербской агиографии уже в XIII в. И в произведениях патриарха Евфимия исихазм не нашел большего отражения, чем в Киево-Печерском патерике или в произведениях сербских книжников Доментиана, Феодосия и Данила II, в которых имеются и все те особенности стиля агиографии, которые считаются новшеством, введенным в жития патриархом Евфимием [37]. Ф.Китч подчеркивает, что воздействие исихазма в произведениях стиля «плетение словес» можно видеть в акценте на психологизме в изображении героев, что же касается самого стиля, то специфически исихастского стиля нет [36]. Ж. Бертнес считает, что «плетение словес» не может рассматриваться как вербальный аналог Палеологовской живописи или литературное выражение мистицизма исихастов. Этот стиль опирается на разработанные еще античными авторами риторические приемы, которые представлены и в греческом переводе Ветхого Завета, особенно в Псалтыри. Дальнейшее развитие он получает в византийской литургии и гимнологии, славянский вариант его представлен в Слове о Законе и Благодати [33. С. 84-85]. «Житие Стефана Пермского» даже на уровне содержания не содержит ничего специфически исихастского [34].
Согласно М. Лазичу, византийский исихазм оказывает значительное воздействие на славянскую духовность и книжную традицию. М. Лазич также учитывает исихастскую традицию предшествующего периода. Элементы исихастской духовности можно обнаружить в произведениях первых сербских книжников, от Стефана Немании и Доментиана до Феодосия и Данила [20]. Д. Богданович также относит сербскую агиографию ХIII в. (Доментиан) к «плетению словес» и рассматривает ее в связи с восточноправославной исихастской традицией, а не специально с паламизмом [3]. Н. Видмарович исходит из признания тесной связи «плетения словес» с исихазмом, но в ее трактовке вся древнерусская агиография оказывается под воздействием идей исихазма (в таком случае не совсем понятна специфика самого «плетения словес» именно в связи с исихазмом, если и вся предшествующая агиография является отражением тех же идей) [5]. В обстоятельной монографии, посвященной славянскому «плетению словес» («Исихазм, плетение словес и славянская агиография. Литературная школа Патриарха Евфимия»), М.Л. Эбер приходит к выводу, что стиль Тырновской школы не содержит ничего нового, в том числе и присущего исихазму. Исихазм не может рассматриваться как фактор, способствующий возникновению стиля «плетение словес». Воздействие идей исихазма можно наблюдать только на уровне содержания, в изображении образов героев (путь к достижению святости). Специфические особенности стиля патриарха Евфимия обусловлены следованием византийским образцам (риторические византийские жития, сформированные в результате деятельности Симеона Метафраста в Х в.). Стиль Евфимия Тырновского определяется как «постметафрастовский», противопоставленный «дометафрастовским» житиям. Различие между ними не просто в количественном использовании риторических фигур, а в способе организации текста. Если в нарративной структуре дометафрастовских сочинений отдельные моменты изображаемого связаны свободно, то «плетение словес» характеризуется переплетением тем и мотивов в рамках целого произведения. Возникновение этого стиля не связано с исихазмом, он восходит к созданной византийской традицией украшенной риторике. Евфимий и его ученики не являются его создателями: первые его проявления в славянской книжности отмечаются еще в восточнославянской литературе XII в. и сербских житиях XIII в. [35]. Редкую для болгарских исследователей позицию занимает Р. Станков: «между исихазмом и так называемым стилем «плетения словес» нет прямой связи» [28. С. 29]. Стиль патриарха Евфимия восходит к стилю византийских риторических житий метафрастовского типа. Корни украшенного риторического стиля, кроме античной риторики, следует искать в специфике византийской гносеологии [28]. В исследовательской литературе можно встретить и несколько отличающиеся от обычных решения данной проблемы. По мнению А. ДжамбелукиКоссовой, произведения тырновских книжников следует рассматривать под знаком учения исихастов, в то время как творчество Епифания Премудрого несовместимо с исихастской поэтикой. Сочинения тырновских книжников и древнерусского агиографа не имеют точек соприкосновения: они противопоставлены стилистически, идеологически и концептуально [8]. В отечественной исследовательской традиции стиль Тырновских книжников и Епифания Премудрого разграничивал Грихин. Он связывал тырновскую реформу языка с исихазмом, но полагал, что мировоззренческие концепции поздневизантийского и южнославянского исихазма оказались чуждыми агиографии Епифания Премудрого, который не копирует стиль тырновских книжников. Истоки стиля древнерусского агиографа следует искать в философских и художественноэстетических традициях библейской и раннехристианской литературы [6]. В некоторых исследованиях последних лет можно найти попытки связать стиль «плетения словес» не с учением паламитов (исихазм), а с варлаамитами (гуманизм) [18, 23]: «заслуга развития и распространения этого стиля принадлежит идеологическим противникам паламитов» [23. С. 410]. Однако с этим вряд ли возможно согласиться, поскольку стиль болгарской агиографии XIV в. следует стилю византийских метафрастовских житий, а древнерусское «плетение словес» (Епифаний Премудрый) развивается с непосредственной опорой на стиль ветхозаветных поэтических книг и византийско-славянской гимнографии. Интерпретация славянского стиля «плетение словес» как специфически исихастского стиля, всецело зависящего от идей исихазма (паламизма), основана на признании особой, исихастской, философии слова, исходящей из признания мотивированной связи между словом и вещью. По мнению В.В. Бычкова, философия слова, основанная на ветхозаветном понимании слова (слово тождественно сущности вещи), проникает на Русь в период «второго южнославянского влияния» [4. С. 218]. Таким образом исихастское восприятие слова оказывается противопоставленным восприятию слова в православной традиции. В.В. Колесов противопоставляет номиналистическую установку раннего Средневековья реализму зрелого Средневековья. Смена номинализма реализмом приводит к изменению точки зрения на соотношение вещи, представления и слова: внимание перемещается с вещи на слово, что, по мнению В.В.Колесова, связано «с распространением идей исихазма и многими событиями русской жизни (в частности, со становлением русской государственности после Куликовской битвы 1380) и вообще с влиянием неоплатонических идей, впервые для восточных славян в целостном виде и системно представленных в славянском переводе Ареопагитик» (1384 г., Афон)» [17. С. 282]. Вербальная культура раннего Средневековья, определяемая В.В. Колесовым с позиций усвоения славянами аристотелизма, сменяется другой, основанной на платонизме. «Все решительно изменяется в связи с перенесением исследовательского (познавательного) внимания с «вещи» на «слово», предстоящее средоточием сущего и знанием о сущем» [17. С. 309]. По поводу противопоставления номинализма раннего Средневековья (сочинения Иоанна Экзарха Болгарского) реализму зрелого Средневековья (Ареопагитики) справедливо замечание А.М. Камчатнова: Зрелый реализм описывается формулой: Имя есть вещь, но вещь не есть имя. Иоанн разрабатывал только первую часть этой формулы – имя есть вещь. Восполнение формулы, что и влечет за собою перемещение точки зрения с вещи на слово, происходит в Ареопагитиках, и в этом их значение. Усвоение христианства было возможно только при реалистической установке имя есть вещь: «усвоить эту реалистическую установку было тем проще, что славяне-язычники и так были стихийными реалистами: вспомним хотя бы заговоры, основанные на тождестве имени и вещи; при номиналистической установке они просто немыслимы» [14. С.137]. Субстанциальное восприятие слова характерно для всей средневековой славянской книжности (ср. Наумов [38; 39]), а не только для эпохи паламистских споров. В «плетении словес» проявляется традиционное для средневековой славянской книжности отношение к слову: «Поэтика однокорневых антитез и тавтологий предполагает то представление о природе слова, которое, пожалуй, было стихийно присуще греческой культуре в целом, но особенно сознательно и обстоятельно выразило себя в Платоновом «Кратиле» и Прокловых комментариях к этому диалогу. Из греческого наследия славянские ученики восприняли веру в вещественность, субстанциальность слова, которое, так сказать, не только «вербум», не только «рэма», но и «логос». … Слово здесь – не просто звук и знак, но тяжелое драгоценное вещество и прежде всего живая плоть» [1. С. 162]. Православная философия имени, основанная на признании антиномии сущности и энергии, непознаваемости по сущности, а только по энергиям, неименуе мости сущности и возможности приложения именований к энергиям, вырабатывает формулу: имя есть вещь, но вещь не есть имя. Д.С. Лихачев говорил об обостренном восприятии слова исихастами, об осознании особой таинственной силы слова, но это исключительное внимание к восприятию слова характерно для всей высокой книжности славянского Средневековья. Вербальная культура православного Средневековья базируется на особо уважительном отношении к слову, к тексту, обусловленному христианским пониманием Откровения: «…в человеческом слове может быть вместимо невместимое Слово Божие; …человеческое слово, как это можно передать разве что непереводимой латинской формулой, gapax Dei» [2. С. 826]. Православная традиция, признающая относительность человеческого языка, отличается особой чуткостью и тонкостью в восприятии слова Священного Писания: «Православная традиция рассматривает язык как внутренне неадекватный инструмент для постижения священного, и потому – как словесно исполняющий символическую роль, аналогичную той, что визуально исполняют иконы» [19. С. 42]. Возвращаясь к проблеме исихастского культа слова и учения исихастов о языке, следует подчеркнуть, что в вопросах философии имени учение Паламы представляет собой продолжение православной традиции и нет особых оснований для установления особого, отличного от православного понимания имени в поздневизантийском исихазме. Божественные энергии, пронизывающие мир, являют сущность Божию, но последняя остается непознаваемой и неименуемой, ибо все именования относятся к энергиям, но не к самой сущности. Это ортодоксальный взгляд, повторяющий основные положения каппадокийцев. Учение о божественных энергиях, как известно, было сформулировано еще Василием Великим и его сторонниками в борьбе против Евномия. Все имена Божии (утвердительные и отрицательные), хотя и не содержат всей полноты истины о Боге, содержат частичную, но действительную истину, и эта истина присутствует в них благодаря энергиям Божиим, сущность же Божия вообще вне возможностей человеческого познания [22. С. 402]. Учение Григория Паламы находится в русле православной традиции (Кривошеин, Мейендорф), это дальнейшее развитие апофатического учения восточнохристианской Церкви. Акцент только на исключительности учения исихазма (паламизма) (что наблюдается достаточно часто в исследованиях) заслоняет верность его православной традиции. В исихазме не разработана особая философия имени, отличная от традиционной православной, следовательно, нет особых оснований рассматривать славянское «плетение словес» как эстетическую реализацию идей исихазма. Невыразимость словом божественной сущности – не специфическое исихастское учение, а одно из основных положений православной апофатики, разработанной еще в патристике и получившей дальнейшее развитие в Ареопагитиках. Именно славянский перевод Ареопагитик1 имеет значение для формирования стиля «плетение словес».
Литература 1. Аверинцев С.С. Славянское слово и традиции эллинизма // Вопросы литературы. 1976. № 11. С. 152-162. 2. Аверинцев С.С. Слово Божие и слово человеческое // София – Логос: словарь. Киев: Дух i лiтера, 2006. С. 816-830. 3. Богдановиh Д. Историjа српске књижевности. 1. Стара српска књижевност / Београд: Научна књига, 1991. 275 с. 4. Бычков В.В. Русская средневековая эстетика XI-XVII век. М.: Мысль, 1992. 637 с. 5. Видмарович Н. Отражение исихастских идей в создании образа святого (На материале древнерусской агиографии) // Palaeobulgarica / Старобългаристика. 1998. Кн. 3. С. 51-66. 6. Грихин В.А. Проблемы стиля древнерусской агиографии XIV-XV вв. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1974. 64 с. 7. Данчев Г. Страници из историята на Търновската книжовна школа. София: Наука и изкуство, 1983. 256 с. 8. Джамбелука-Коссова А. Риторично-стилистични похвати и поетика в исихасткото писмо на Григорий Цамблак // Търновска книжовна школа. Т. 7. Велико Търново, 2002. С. 35-53. 9. Динеков П. Търновската книжовна школа (История, основни черти, значение) // Старобългарска литература. 1987. Кн. 20. С. 3-19. 10. Дончева-Панайотова Н. Към теорията и практиката на стила «плетение словес» в произведенията на писателите от Търновската книжовна школа // Търновска книжовна школа. Т. 7. Велико Търново, 2002. С. 19-33. 11. Дончева-Панайотова Н. Търновската книжовна школа и българо-руското литературно общуване в контекста на културните процеси в Югоизточна и Източна Европа през XIV-XV в. // Търновска книжовна школа. Т. 8. Велико Търново, 2007. С. 39-55. 12. Иванова-Мирчева Д. Евтимий Търновски, писател-творец на литературния български език от късното Средновековие // Търновска книжовна школа. Т. 1. София, 1974. С.197-210. 13. Калиганов И.И. Культура средневековой Болгарии: в 3 т. // История культур славянских народов. Т. 1. Древность и Средневековье. М.: ГАСК, 2003. С. 98-157. 14. Камчатнов А.М. Фундаментальное исследование о русском слове // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2004. № 4 (18). С. 133-138. Рец. на: Колесов В.В. Философия русского слова. СПб.: Юна, 2002. 448 с. 15. Кенанов Д. Метафрастика. Симеон Метафраст и православна славянска агиография. Велико Търново: ПИК, 1997. 224 с. 16. Кенанов Д. Славянска метафрастика. Велико Търново: ПИК, 2002. 280 с. 17. Колесов В.В. Философия русского слова. СПб.: Юна, 2002. 448 с. 18. Конявская Е.Л. Авторское самосознание древнерусского книжника (XI – середина XV в.). М.: Языки русской культуры, 2000. 19. Крисп С. Образ невыразимого? // Альфа и Омега. 2003. № 2 (36). С. 35-44. 20. Лазиh М. Исихазм ресавских рукописа // Археографски прилози. 1986. № 8. С. 63-95. 21. Лихачев Д.С. Некоторые задачи изучения второго южнославянского влияния в России. М.: Изд-во АН СССР, 1958. 67 с. 22. Лурье В.М. Комментарии // Протопресвитер Иоанн Мейендорф. Жизнь и труды святителя Григория Паламы. Введение в изучение. 2-е изд., испр. и доп. для рус. пер. / пер. Н.Н. Начинкина; под ред. И.П. Медведева и В.М. Лурье. СПб.: Византинороссика, 1997. С. 373-460. 23. Петров А.Е. Византийский исихазм и традиции русского православия в XIV столетии // Древняя Русь: пересечение традиций. М.: Мера, 1997. С. 395-419. 24. Прохоров Г.М. Дионисий Ареопагит. Сочинения. Толкования Максима Исповедника. СПб.: Алетейя, 2003. 25. Русев П. Естетика и майсторство на писателите от Евтимиевата книжовна школа. София: БАН, 1983. 262 с. 26. Спивак Д.Л. Язык при измененных состояниях сознания. Л.: Наука, 1989. 87 с. 27. Спивак Д.Л. Матричные построения в стиле «плетения словес» // ТОДРЛ. 1996. Т. 49. С. 98-111. 28. Станков Р. Исихазмът, стилът «плетение словес» и езиково-правописната реформа на патриарх Евтимий. 29. Станчев К. Евтимиевата школа в контекста на европейското духовно развитие // Старобългарска литература. 1982. Кн.11. С. 8-18. 30. Станчев К. Поетика на старобългарската литература. София: Наука и изкуство, 1982. 200 с. 31. Сырку П.А. К истории исправления книг в Болгарии в XIV веке. Т. 1, вып. 1. Время и жизнь патриарха Евфимия Терновского. СПб.,1890. 255 с.; Т. 1, вып. 2. Литургические произведения патриарха Евфимия. СПб., 1898. 231 с. 32. Харалампиев И. Език и езиковата реформа на Евтимий Търновски. София: Наука и изкуство, 1990. 156 с. 33. Bortnes J. The Function of Word-Weaving in the Structure of Epiphanius’ Life of Saint Stephen, Bishop of Perm // Medieval Russian Culture. Ed. H. Birnbaum, M. Filer. University of California Press. Berkeley, Los Angeles, London, 1984. P. 311-341. 34. Bortnes J. Hesyhast Doctrine in Epiphanius’Life of Saint Stephen, Bishop of Perm // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics. 1985. № 31-32. P. 83-87. 35. Hebert M.L. Hesyhasm, Word-Weaving, and Slavic Hagiography: The Literary School of Patriarch Euthymius. Sagners Slavistische Sammlung, 18. Munchen: Verlag Otto Sagner, 1992. 533 p. 36. Kitch F. The Literary Style of Epifanij Premudryj: Pletenije sloves. Munchen: Verlag Otto Sagner, 1976. 285 р. 37. Mulic M. Srpski izvori pletenija sloves. Sarajevo,1975. 99 s. 38. Naumow A.E. Глаголъ благовЬствоующиимъ. O sredniowecznym kulcie slowa // Литературознание и фолклористика. В чест на 70-годишнината на Петър Динеков. София, 1983. С. 140-144. 39. Naumow A.E. О inspiracji pozaautorskiej w prawoslawnym sredniowieczu // Зборник во чест на Блаже Конески. По повод на шеесетгодишнината. Скопjе, Универзитет «Кирил и Методий», 1984. С. 367-373.
